Владимир Этуш: «Когда отца посадили, меня стали считать сыном врага народа»
Владимир Абрамович Этуш (род. 6 мая 1922) — советский и российский актёр
театра и кино, театральный педагог. Народный артист СССР (1984, старейший по
возрасту среди ныне живущих). Участник Великой Отечественной войны. С 1987
по 2003 год возглавлял Высшее театральное училище имени Б.В. Щукина (ныне —
художественный руководитель Школы). В 2009-2011 гг. — директор Центрального
Дома актёра имени А.А. Яблочкиной (ЦДА) в Москве.
Ниже размещен фрагмент из книги Владимира Этуша «И я там был».
В старших классах мы обычно всей компанией шли в Сад — Эрмитаж. Тогда это
было весьма людное место, где собирался, так сказать, «свет». Там
встречались, там гуляли, там знакомились. Денег, конечно, не было, но голь
на выдумки хитра — из Эрмитажа все шли в «Метрополь». В ресторане
«Метрополь» был бар, где мы занимали места и за рубль получали бутылку
«боржоми» или «нарзана» и сухарики. «Утолив» голод сухариками, шли танцевать
в общий зал. В общем зале все думали, что мы плотно сидим в баре, а
посетители бара считали, что мы пришли туда отвлечься от большого стола в
центральном зале «Метрополя». И так вот жизнь протекала, как мне казалось,
довольно безмятежно. Пока не арестовали отца. За что его взяли, он и сам не
знал. Продержали полтора года и отпустили — не нашли состава преступления.
Даже жалованье выплатили за весь период отсидки.
Тогда каждый двор (или дом) периодически получал разверстку: очистить
состав жильцов от социально вредных элементов. И не просто очистить, а нужно
было набрать определенный процент. Сверху спускали цифры, а «кандидатов»
определяли на местах. Нередко управдомы, занимавшиеся выявлением таких
элементов, проявляли излишнюю инициативу. И однажды наш управдом, Маргасюк,
включил в этот процент папу. Ночью пришли к нам с обыском. Правда, квартира,
благодаря жилищному «самоуплотнению», нашей была уже наполовину. В те
времена новых домов не строили, а подселяли к старым жильцам новых. И вот
одну из наших трех комнат и кухню занял рабочий класс. Арестовывать пришли
из милиции, в понятые взяли соседа, молодого человека по фамилии Цофнис. Все
время, пока длился обыск, он беспрерывно курил. И когда подносил папиросу ко
рту, видно было, как дрожат его руки.
Обыскивали долго, описали все имущество, на буфет хорошего дерева наложили
сургучную печать, дескать, «описано». Особенно шикарной обстановки у нас не
было, но кое-что приличное водилось… Кстати, так ничего и не вывезли. Видно,
не до того было. Этот буфет с сургучной печатью стоял у нас еще долго, и
непонятно было, кому он теперь принадлежал. Но мы им пользовались и даже
перевезли на новую квартиру, не снимая печати. Потом папу увели. Мой бедный
дедушка, сельский портной из местечка Глузк в Белоруссии, ходил, хлопотал,
обивал пороги разных управлений и прокуратур. Но так и умер, не дождавшись
папиного возвращения.
После ареста папы наш образ жизни круто переменился. Никогда не работавшая
мама устроилась кассиршей в фотоателье. В свое время она закончила два или
три курса медицинского института, но, конечно, ни о какой работе «по
специальности» не могло быть и речи. Работала и моя тетка, Эстела
Константиновна, которая являлась практически моей второй мамой — мы все
время прожили вместе. Но денег все равно не хватало. Я ходил в рваных
ботинках, и мама, желая скрасить мое существование, выкраивала какие-то
копейки и спрашивала меня: «Вова, что ты хочешь, пирожное или пойти в кино?»
У Никитских ворот, в кинотеатре повторного фильма, где сейчас располагается
театр под управлением Марка Розовского, показывали Чарли Чаплина, и я
выбирал кино.
Хозяйство вела бабушка. О ней хочется рассказать подробнее. Бабушка была
замечательной личностью. Происходя из довольно состоятельной семьи, она
вышла замуж за красавца с аристократической внешностью. Он ей изменял
направо и налево, всячески унижал и умер в сорок лет, оставив вдовой с пятью
детьми. Какое-то время дома хранился его портрет, стоявший в шкафу лицом к
стене. Бабушка не хотела, чтобы его показывали детям. Один из ее сыновей,
Александр, пошел в матросы, уехал в Америку и там умер от туберкулеза.
Другой, Владимир, в честь которого меня и назвали, застрелился. И мне долго
не рассказывали о нем, опасаясь нехороших ассоциаций. Еще был Рафаил, потом
Раиса — моя мама, и самая младшая — Эстела Константиновна.
С хозяйством бабушке приходилось управляться непросто — уж больно скудные
средства отпускались на это. Но она всегда находила какие-то лазейки и
добивалась желаемого. Кстати, вспомнился мне один забавный эпизод из моего
дошкольного детства. Бабушка послала меня за маслом в магазин, находившийся
в доме напротив. А тогда уже ввели ограничения на продукты — масло, к
примеру, в одни руки давали только двести грамм. Для нашей семьи этого было
мало. И бабушка научила меня хитрости, снабдив для похода в магазин двумя
шапками. Я покупал двести грамм в одной шапке, потом снимал ее, надевал
другую, снова становился в очередь и получал еще двести. Уже потом, когда
финансовый кризис был позади, когда я женился, и моя жена Нина некоторое
время не работала, она как-то спросила у бабушки: — Почему вы посылаете
домработницу, чтобы она купила двести грамм сметаны? Ведь на завтра тоже
надо. — Ниночка, сегодня же все и съедят! — отвечала бабушка.
Вообще у Нины остались о ней самые трогательные воспоминания. Помню, как
Эстела Константиновна резко выговаривала бабушке за то, что она слишком
много тратит. А ведь бабушка для себя не придерживала ни копейки. Под конец
жизни она говорила мне: — Ты знаешь, Вовочка, меня очень огорчает, что у
меня нет своих денег. И я совершенно не могу распоряжаться своим временем. Я
не могу поехать куда хочу, у меня нет никаких средств. Я для себя никогда
ничего не оставляла.
И только сейчас я в полной мере понимаю, как ограничивало бабушкину жизнь
отсутствие этих злополучных средств. При всем желании, она даже к
родственникам съездить не могла! Наша с Ниной дочка родилась, когда бабушка
была еще жива. Года два она возилась с правнучкой и, несомненно, получала от
этого удовольствие. Мудрая была женщина. И веселая, артистичная. Она с
неподражаемым юмором рассказывала о своем детстве и юности — бабушка
родилась в поместье, которое арендовал ее отец. Там было свое хозяйство,
особый быт. И она не просто рассказывала, а показывала. Так что, видимо,
выбором своей профессии я обязан бабушке — актерские гены проявились через
поколение…
Когда отца посадили, меня стали считать сыном врага народа. И первое, что я
сделал — пошел к секретарю комсомольской организации «стучать» на себя.
Потом, в девятом классе был такой случай: учитель литературы Гурий Павлович,
этакий барин, в сапогах, с прической а ля Тургенев, попросил меня изложить
точку зрения Ленина на роман И. Гончарова «Обломов». Я изложил. Гурий
Павлович спокойно выслушал и говорит: — А вы знаете, что это точка зрения
Бухарина?! А Бухарина уже год как расстреляли. Я извинился, совершенно не
придав этому значения. А в начале следующего урока меня вызвали к директору.
Директор, седовато-лысый человечек, в черном костюме с длинными рукавами,
прикрывавшими короткие пальцы, усадил меня напротив себя и стал
расспрашивать об отце. — За что сидит? Я говорю: — Не знаю. — Ну, как же вы
не знаете! — И при этом буравит меня своими маленькими глубоко посаженными
водянистыми глазками. — Что же это получается, вы живете в семье и не
знаете, чем занимается ваш папа. Я стал объяснять, говорю, что папа и сам не
знает, за что его посадили. А дальше разыгралась сцена форменного допроса.
Директор угрожал, что позвонит в НКВД, тянул руку к телефону, а я упрашивал
его не делать этого. Страшно было не за себя — за маму: если и сына посадят,
как она будет, бедная?.. В конце концов, он меня отпустил.
И таких, как я, было много. Почти не было семьи, у которой бы не арестовали
кого-нибудь из родственников. Поэтому внутренне, конечно, многие
сочувствовали. И все равно положение «сына врага народа» давило, рождало
комплексы. Однако своих правил, своего образа жизни я не менял. По-прежнему
гонял голубей, ходил на танцы. И по-прежнему меня числили среди «золотой
молодежи». Вообще я чувствовал себя достаточно раскованным, главная забота —
куда пойти вечером с приятелями. Днем же все свободное время я посвящал
чтению. Читал я много. Почему-то начал с Чехова, очень увлекался рассказами
Антоши Чехонте. А вот пьесы мне не нравились, я их прочитал с трудом. И до
сих пор трудно читаю пьесы. Исключение — Александр Николаевич Островский. У
него настолько яркие колоритные образы, что не только смотреть, но и читать
интересно.
Я прочел всего Пушкина, всего Лермонтова. Очень увлекался «Мцыри», учил
наизусть. Жил вместе с героями «Войны и мира». В общем, освоил всю русскую
классику. А вот с произведениями Набокова и Флоренского познакомился
значительно позже. Очень любил и знал, чуть ли не наизусть, многих западных
писателей. Страшно увлекался Конан Дойлем. «Приключения Бригадира Этьена
Жерара» перечитывал много раз. Помимо замечательной иронии меня там
привлекало и то, что действие происходит в 1812 году. У одного моего
родственника была коллекция наполеоновских открыток, на которых были
представлены: Наполеон в разных видах, эпизоды сражений, наполеоновские
маршалы. В сочетании с Конан Дойлем складывалась довольно понятная для меня
картина наполеоновской эпохи.
Комментариев нет: