История от Константина Паустовского о силе человеческой совести
Порой путь к собственной совести бывает страшным...
В совести человека заключается сила, стоящая выше человека, писал Маркеллин
Олесницкий. Эта история тому подтверждение…
«Сила человеческой совести все же так велика, что никогда нельзя
окончательно терять в нее веру. Недавно знакомый писатель рассказал мне об
этом удивительную историю.
Писатель этот вырос в Латвии и хорошо говорит по-латышски. Вскоре после
войны он ехал из Риги на Взморье на электричке. Против него в вагоне сидел
старый, спокойный и мрачный латыш. Не знаю, с чего начался их разговор, во
время которого старик рассказал одну историю.
— Вот слушайте, — сказал старик. — Я живу на окраине Риги. Перед войной
рядом с моим домом поселился какой-то человек. Он был очень плохой человек.
Я бы даже сказал, он был бесчестный и злой человек. Он занимался
спекуляцией. Вы сами знаете, что у таких людей, нет ни сердца, ни чести.
Некоторые говорят, что спекуляция — это просто обогащение. Но на чем? На
человеческом горе, на слезах детей и реже всего — на нашей жадности. Он
спекулировал вместе со своей женой. Да… И вот немцы заняли Ригу и согнали
всех евреев в «гетто» с тем, чтобы часть убить, а часть просто уморить с
голоду. Все «гетто» было оцеплено, и выйти оттуда не могла даже кошка. Кто
приближался на пятьдесят шагов к часовым, того убивали на месте. Евреи,
особенно дети, умирали сотнями каждый день, и вот тогда у моего соседа
появилась удачная мысль — нагрузить фуру картошкой, «дать в руку» немецкому
часовому, проехать в «гетто» и там обменять картошку на драгоценности. Их,
говорили, много еще осталось на руках у запертых в «гетто» евреев. Так он и
сделал. Перед отъездом он встретил меня на улице, и вы только послушайте,
что он сказал. «Я буду, — сказал он, — менять картошку только тем женщинам,
у которых есть дети».
— Почему? — спросил я.
— А потому, что они ради детей готовы на все и я на этом заработаю втрое
больше.
Я промолчал, но мне это тоже недешево обошлось. Видите?
Латыш вынул изо рта потухшую трубку и показал на свои зубы. Нескольких
зубов не хватало.
— Я промолчал, но так сжал зубами свою трубку, что сломал и ее, и два своих
зуба. Говорят, что кровь бросается в голову. Не знаю. Мне кровь бросилась не
в голову, а в руки, в кулаки. Они стали такие тяжелые, будто их налили
железом. И если бы он тотчас же не ушел, то я, может быть, убил бы его одним
ударом. Он, кажется, догадался об этом, потому что отскочил от меня и
оскалился, как хорек… Но это не важно. Ночью он нагрузил свою фуру мешками с
картошкой и поехал в Ригу в «гетто». Часовой остановил его, но, вы знаете,
дурные люди понимают друг друга с одного взгляда. Он дал часовому взятку, и
тот сказал ему: «Ты глупец. Проезжай, но у них ничего не осталось, кроме
пустых животов. И ты уедешь обратно со своей гнилой картошкой. Могу идти на
пари».
В «гетто» он заехал во двор большого дома. Женщины и дети окружили его фуру
с картошкой. Они молча смотрели, как он развязывает первый мешок. Одна
женщина стояла с мертвым мальчиком на руках и протягивала на ладони разбитые
золотые часы. «Сумасшедшая! — вдруг закричал этот человек. — Зачем тебе
картошка, когда он у тебя уже мертвый! Отойди!» Он сам рассказывал потом,
что не знает — как это с ним тогда случилось. Он стиснул зубы, начал рвать
завязки у мешков и высыпать картошку на землю. «Скорей! — закричал он
женщинам. — Давайте детей. Я вывезу их. Но только пусть не шевелятся и
молчат. Скорей!» Матери, торопясь, начали прятать испуганных детей в мешки,
а он крепко завязывал их. Вы понимаете, у женщин не было времени, чтобы даже
поцеловать детей. А они ведь знали, что больше их не увидят. Он нагрузил
полную фуру мешками с детьми, по сторонам оставил несколько мешков с
картошкой и поехал. Женщины целовали грязные колеса его фуры, а он ехал, не
оглядываясь. Он во весь голос понукал лошадей, боялся, что кто-нибудь из
детей заплачет и выдаст всех. Но дети молчали.
Знакомый часовой заметил его издали и крикнул: «Ну что? Я же тебе говорил,
что ты глупец. Выкатывайся со своей вонючей картошкой, пока не пришел
лейтенант».
Он проехал мимо часового, ругая последними словами этих нищих евреев и их
проклятых детей. Он не заезжал домой, а прямо поехал по глухим проселочным
дорогам в леса за Тукумсом, где стояли наши партизаны, сдал им детей, и
партизаны спрятали их в безопасное место. Жене он сказал, что немцы отобрали
у него картошку и продержали под арестом двое суток. Когда окончилась война,
он развелся с женой и уехал из Риги.
Старый латыш помолчал.
— Теперь я думаю, — сказал он и впервые улыбнулся, — что было бы плохо,
если бы я не сдержался и убил бы его кулаком».
Фрагмент книги «Начало неведомого века», третьей части автобиографической
«Повести о жизни» Константина Паустовского.
Фото: Рижское гетто
Комментариев нет: