Ты наша совесть, мама

 

Снег ложился на рельсы медленно, густо, как будто сам не хотел видеть того, что происходило на станции.

Из-под пара остановившегося эшелона слышались тихие стоны, плач, кашель. Вагоны, где ещё недавно везли солдат и снаряды, теперь были полны детей — голодных, обессиленных, больных. Ленинградские сироты.

Когда открыли двери, изнутри повеяло не просто холодом — смертью.

Дети сидели на полу, у стен, в обнимку друг с другом. Те, кто ещё мог стоять, пытались спуститься, но ноги не слушались. Их выносили на руках, укладывали прямо на снег. Маленькие тела, лёгкие, почти невесомые.

Горожане, кто пришёл на станцию, плакали.

Они знали — война делает сирот каждый день, но такого не видели никогда.

— Господи… — только и шептали женщины. — Да как же так, деточки…

Из толпы вышла женщина лет сорока. Невысокая, с крепкими руками, в стареньком пальто и платке.

— Меня зовут Александра Авраамовна Деревская, — сказала она просто. — Давайте мне тех, кого не возьмут. Всех.

Медсестра, державшая в руках список, удивлённо подняла глаза:

— Да вы что, мать, они ж не жильцы. Этих никто не берёт. Они не поднимутся.

— А я попробую, — ответила она спокойно. — Пока жива — попробую.

Дом Деревской стоял на окраине Ставрополя. Маленький, деревянный, с низкой крышей и теплом, которое шло от печки и сердца хозяйки.

Когда она принесла домой первых семнадцать детей, соседи крутили пальцем у виска.

— Да ты сама-то как их подымешь, Сань? У тебя своих двое!

Она только махнула рукой:

— Значит, будет больше. Бог даст на всех.

Первые ночи не спала никто. Дети бредили, стонали, звали мам.

Она бегала от одной кроватки к другой, поила водой из ложки, клала мокрые тряпочки на лбы, шептала:

— Потерпи, родной. Потерпи, мой хороший. Живи.

Она не была врачом, не была сестрой милосердия. Просто женщина. Просто мать.

Но в её руках даже смерть становилась тише.

Через несколько недель у калитки стояли новые дети.

Четверо мальчишек, один совсем крошка.

— Вы кто? — спросила Александра.

— Мы… Деревские, — ответил старший, запинаясь. — Мы слышали… что вы детей берёте… У нас никого нет…

Она только кивнула:

— Заходите, мои хорошие. Теперь вы дома.

С тех пор это стало обычным делом.

Если кто-то где-то говорил, что остался больной, голодный, сирота — Деревская не успокаивалась, пока не находила, не приносила домой.

Сначала в доме поставили ещё одну печку. Потом пристроили сарай, потом сделали второй этаж.

Соседи уже не удивлялись, а просто помогали: кто картошку принесёт, кто одеяло, кто детские рубашонки.

Зимой 1944-го Александра узнала, что в больнице лежит шестимесячный мальчик — кожа да кости, врачи махнули рукой:

— Не жилец.

Она пришла, взяла малыша на руки. Маленькое тельце синее, холодное.

— Ничего, мой хороший, — шептала она. — Поживём, не бойся.

Дома сразу положила его на печку, укутала в старый платок.

Так появился Витя — “Хвостик”. Потому что не отпускал мамину юбку ни на минуту.

Жизнь в доме Деревской шла по своим законам.

Утро начиналось с каши — огромная миска на всех, деревянные ложки, смех, гомон.

Потом кто в школу, кто помогать по хозяйству.

Старшие ухаживали за младшими, младшие учились у старших.

Каждый знал: у них есть мама. Пусть не родная по крови, но настоящая — по сердцу.

Иногда Александра уставала так, что едва могла подняться с кровати. Но стоило услышать детский плач — вскакивала, будто и не спала.

— Мам, а меня тоже любишь?

— Люблю, всех люблю. И тебя — особенно.

Когда война закончилась, в доме Деревской было сорок два ребёнка.

Двадцать шесть сыновей и шестнадцать дочерей.

Власти предложили переселиться в украинский город Ромны, дали большой дом и несколько гектаров земли.

Переезд был тяжёлым: грузовики, коробки, курицы, коты, дети, крики, смех.

Но там, в Ромнах, началась новая жизнь.

Деревская посадила сад — яблони, груши, вишни. Говорила:

— Пусть у моих детей будет своё дерево. Чтобы, когда вырастут, знали — у каждого корень есть.

В доме никогда не было тишины.

То пели, то ругались, то хохотали.

Однажды вечером старшие дети подошли к ней:

— Мам, а мы ведь все из разных мест, да?

— Из разных, — улыбнулась она. — Только теперь мы вместе.

— А ты как всех запоминаешь?

Она рассмеялась:

— У меня сердце не делится на части. Оно одно — для всех.

Шли годы.

Дети подрастали, уходили — кто в училище, кто в армию, кто на завод.

Но возвращались. Всегда.

Приезжали с детьми, с внуками, с женами, с мужьями.

Дом наполнялся голосами, запахом пирогов, шумом шагов.

— Мама, а помнишь, как я кашу пролил? — смеялся кто-то.

— А я как из окна упал — прямо в снег!

— А я, — перебивала девочка, — нашла у тебя под подушкой письмо!

Александра сидела у печки, кивала, улыбалась.

Смотрела на них и думала: «Вот оно — счастье».

Не медали, не награды. А эти глаза. Эти руки. Эти голоса.

Когда она умерла, никого не нужно было звать — все приехали сами.

Из разных городов, из разных республик.

Приехали те, кто жил, кто помнил, кто называл её мамой.

Кто-то уже был с седыми волосами, кто-то с внуками за руку.

Похоронили на краю сада.

На плите написали просто:

«Ты наша совесть, мама»

И ниже — сорок две подписи.

Каждый год они приезжают.

Ставят цветы. Гладят ладонью по камню.

Стоят молча.

Один из сыновей, уже седой, сказал как-то:

— Когда было страшно, мама всегда говорила: “Не бойся, сынок, я рядом.” И ведь правда — теперь, когда трудно, я всё время это слышу.

А другая, уже бабушка, тихо добавила:

— Наверное, Бог дал ей сердце вместо целого мира.

И где-то в ветвях яблонь, посаженных её руками, шепчет листва:

— Мама… мы выросли. Но без тебя — всё равно дети.