Не простила…

Сидела я в своем медпункте, слушала, как ходики на стене скрипят – раз, два, раз, два – будто саму жизнь отсчитывают, и думала: сколько же судеб через эти стены прошло, сколько слез впитала эта старая кушетка, обитая клеенкой.

Вдруг дверь скрипнула так жалобно, будто сама от холода съежилась. На пороге стояла Зинаида Крайнова. Прямая, как жердь, сухая, ни слезинки сроду из нее не выжмешь. Сорок лет я на нее смотрю – и сорок лет у нее лицо, будто из камня тесаное, а в глазах – два осколка льда.

Вошла молча, платок мокрый с седой головы сняла, на вешалку повесила аккуратно, будто не платок, а орден. И села на краешек стула, спину прямо держит, руки на коленях сложила – узелком костлявые пальцы сплела.

- Здравствуй, Семёновна, - голос у нее всегда был без выражения, ровный, как полотно натянутое.

- Здравствуй, Зинаида. Что привело? Сердце шалит?

Она помолчала, глядя в окно на серые струи дождя. А потом сказала так тихо, что я едва разобрала:

- Фёдор помирает.

У меня сердце в пятки и ушло. Фёдор… Фёдор Круглов. Её Фёдор. Вернее, тот, кто должен был им стать сорок лет назад. Вся деревня помнила их историю, как страшную сказку. Их дома-то через речку стоят, друг напротив друга. И вот сорок лет они жили так – через речку. Как два берега, которые никогда не сойдутся. Ни слова, ни взгляда. Если Зинаида идет по правому берегу в магазин, Фёдор будет ждать, пока она не скроется из виду, чтобы выйти на левый. Ледяная война, тихая, но от того еще более страшная.

- Врачи из района были, - продолжала Зинаида тем же каменным голосом. - Сказали, дня два-три, не больше. Отмучается.

Я смотрела на нее и не понимала. Зачем она пришла ко мне? Сообщить? Порадоваться? Но в ледяных ее глазах не было радости. Не было и печали. Пустота. Такая, знаете, выжженная дотла земля.

- Я ведь к нему ходила, Семёновна. Сейчас вот… от него.

Тут уж я и вовсе дар речи потеряла. Зинаида? У Фёдора? Да скорее речка наша, вспять потечет!

Она будто мысли мои прочитала. Усмехнулась одним уголком рта – горько, страшно.

- Соседка его, Клавдия, прибежала утром. Говорит, зовет он меня. Прощения, мол, хочет попросить перед смертью. Я и пошла. Думаю, схожу, посмотрю в глаза ему в последний раз. Пусть увидит, что не сломил. Что не простила.

Она замолчала, и в тишине медпункта стало слышно, как гулко бьется мое сердце. А Зинаида смотрела в одну точку, и руки ее сжались так, что костяшки побелели. Я поняла, что сейчас, в эту самую минуту, рушится плотина, которую она строила сорок лет.

- Пришла я… а он лежит, высох весь, кожа да кости. Глаза ввалились, дышит через раз. Увидел меня, губы затряслись, а сказать ничего не может. Только смотрит, а в глазах… не страх, Семёновна, нет. Тоска там смертная. Будто он не от болезни, а от этой тоски помирает. Протянул мне руку свою, сухую, как ветка осенняя…

Зинаида вдруг замолчала, и по ее каменной щеке медленно, с трудом, будто пробивая себе дорогу в граните, поползла одна-единственная слеза. Скупая, тяжелая, соленая от сорокалетнего горя.

- А я… я, Семёновна… не смогла. Не смогла руку его взять. Стою над ним, как истукан, а в ушах отцовы слова звенят. Помнишь ведь отца моего, Павла? Он Федьку-то сыном считал. Всё говорил: «Вот, Зинка, отдам тебя за Федьку – и спокоен буду. Надёжный парень». А когда Федька-то из города с другой вернулся, с городской фифой… отец слег. Через неделю и не стало его. Он перед смертью мне сказал только: «Дочка, не прощай предательства. Никогда». Вот я и не простила. Стою над этим Фёдором, смотрю, как он угасает, а сама сказать хочу: «Не прощу! Слышишь? Не за себя, за отца не прощу!»… А слова в горле комом застряли. И такая злость на себя взяла, такая ненависть… Что ж я за человек такой, Семёновна? Что ж у меня вместо сердца камень? Он помирает, а я ему даже руки не подала. Развернулась и ушла.

Она закрыла лицо руками, и плечи ее затряслись в беззвучных, сухих рыданиях. Не плакала она, нет. Просто ломалась изнутри. Вся ее гордость, вся ее сила-кремень рассыпалась в пыль здесь, на моем старом стуле.

Я молча подошла, налила в граненый стакан воды, капнула валерьянки. Протянула ей. Она взяла, пальцы дрожат, стакан о зубы стучит. Выпила залпом.

- Всю жизнь, Семёновна, я этой обидой жила. Она меня грела, как печка. Не давала раскиснуть, жалеть себя. Я дом в кулаке держала, огород у меня ни соринки, ни травинки. Всё назло ему. Чтобы видел, как я без него живу. А теперь… он умрет, и что останется? С чем я жить буду? Пустота одна…

Смотрю я на нее, а у самой душа не на месте. Вот ведь как бывает, милые мои. Носишь в себе обиду, лелеешь ее, как дитя малое, а она, обида эта, тебя же изнутри и съедает. И думаешь, что она – сила твоя, а на деле – это твой крест, твоя тюрьма.

- Иди к нему, Зина, - говорю я тихо. - Иди. Не для него. Для себя иди. Не для прощения. А просто побудь рядом. Человеку одному помирать страшно.

Она подняла на меня глаза, полные такой муки, что у меня у самой все внутри сжалось.

- Не смогу я, Семёновна. Не смогу. Камень я, а не человек.

И ушла. Так же молча, как и пришла. Надела свой мокрый платок и растворилась в серой пелене дождя.

А я весь вечер сама не своя ходила. Всё думала про них. Про эту речку, что судьбы разделила. Про гордость, что сильнее любви оказалась. Про отцов завет, что проклятием на всю жизнь лёг. Ночью уснуть не могла, всё ворочалась. А под утро решила – пойду сама к Фёдору. Укол сделаю обезболивающий, да и просто посижу. Не по-фельдшерски это, а по-человечески.

Накинула плащ, сапоги натянула и пошла через мостик на ту сторону. Утро уже занимается, туман над речкой стелется, белый, как молоко. Подхожу к Фёдорову дому, а у меня сердце колотится – боюсь, опоздала.

Дверь в сени не заперта. Захожу тихонько. В доме пахнет старым деревом, травами и… куриным бульоном. Я замерла. Откуда бульон? Заглядываю в комнату, а там… Батюшки, что ж творится-то!

У печки хлопочет Зинаида. В старом халате, волосы под косынку убраны. Лицо у нее уставшее, осунувшееся, но… живое. Не каменное. Она меня увидела, вздрогнула, палец к губам приложила: «Тише, Семёновна. Спит он».

Я на цыпочках подошла к кровати. Фёдор лежал бледный, но дышал ровно, спокойно. Не как умирающий. Рядом на тумбочке – стакан с отваром шиповника и блюдце с разломанной печенькой.

Мы с Зинаидой вышли на кухню. Она прикрыла дверь и устало опустилась на табуретку.

- После тебя, Семёновна, пошла я домой, - начала она шёпотом. - Ходила из угла в угол, места себе не находила. Будто зверь во мне сидит и грызет. И вдруг поняла – не злость это. Страх. Страшно мне стало, что он уйдет, а я так и останусь с этим камнем на душе. И будто отец с портрета на меня смотрит и головой качает. Не того он хотел, не того… Не хотел, чтобы дочь его жизнь свою в ненависти сожгла.

Она вздохнула, и этот вздох был как освобождение.

- Взяла я узелок, что на утро приготовила – бульон куриный, отвар, – и пошла к нему. Ночь уже была. Думала, если и помер, то хоть приберусь по-человечески. Захожу, а он лежит, стонет, пить просит. Я ему губы смочила, потом с ложечки бульоном напоила. Он по глоточку, по глоточку… А потом открыл глаза, посмотрел на меня и говорит так внятно: «Зина… птичка моя… прости». И заплакал. Представляешь, Семёновна? Этот гордец, этот кремень – заплакал.

- А ты? - выдохнула я. - Ты что?

Зинаида посмотрела на свои натруженные руки, лежащие на коленях.

- А я ничего. Села рядом. Взяла его руку. И всю ночь так просидела. Не сказала я ему «прощаю». Не смогла. Врать не хотела. Не простила я его, Семёновна, за отца, за сорок лет жизни выжженной. Это ведь не сотрешь, как мелом написанное. Но… сидела я рядом, руку его держала, и чувствовала, как злость из меня уходит. Капля за каплей. Будто не он, а я исцелялась. Под утро он уснул спокойно. И температура спала. Жить будет, наверное… Враг мой заклятый.

Ох, милые мои… Прошло с тех пор полгода. Осень сменилась зимой, зима уступила весне. А сейчас лето на дворе, самое макушко. Солнце печет, трава в пояс, пчелы гудят над клевером – благодать!

Фёдор тогда выкарабкался. Не сразу, конечно. Зинаида его на ноги поставила. Так и ходила к нему через речку каждый день. То молока кринку принесет, то пирогов напечет. Молча всё. Он поест, скажет: «Спасибо, Зина». Она кивнет и уйдет. И вся деревня смотрела на это молча, боясь спугнуть это хрупкое, еле народившееся перемирие.

Помню шла из дальнего конца села, от Захаровых, и решила срезать путь мимо Фёдорова дома. Подхожу и вижу картину, от которой у меня на глазах слезы навернулись. Светлые такие, теплые слезы.

На завалинке, под старой раскидистой яблоней, сидят двое. Он и она. Старенькие уже, седые. Он что-то мастерит из дерева – какую-то свистульку для соседских ребятишек. А она сидит рядом, чистит молодую картошку в миску и рассказывает ему негромко, как у нее нынче огурцы уродились. А солнце пробивается сквозь листву яблони, и пятна света играют на их лицах, на волосах, на руках. И такая тишина вокруг, такое умиротворение, что, кажется, и дышать громко нельзя.

Он не называет ее «птичкой», а она не смотрит на него влюбленными глазами, как в юности. Они не муж и жена. Они просто два старых человека, два соседа через реку, которые под конец жизни поняли что-то самое важное. Что-то, что больше и прощения, и обиды. Что-то про тепло протянутой руки и стакан бульона. Про то, что быть рядом иногда важнее любых слов.

Они увидели меня, заулыбались.

- Семёновна, присаживайся! - крикнул Фёдор, совсем окрепший. - Зинаида сейчас квасу холодненького вынесет, из погреба!

И я присела. И пила этот ледяной, ядреный квас, смотрела на них, на речку, что блестела на солнце, и думала… Вот и скажите мне, милые мои, что это было? Непрощение? Или самая высшая форма прощения, которая в словах и не нуждается? Как думаете?

Автор: Валентина Семеновна, Записки сельского фельдшера